Когда Илья поднялся с упавшего ствола на берегу, когда заглянул в мои глаза и увидел в них сияющую безмятежность знания, он легко тронул рукой мое плечо, по обыкновению бережно и ласково, и молвил:
— Я ждал этого часа, мой дорогой. И теперь, когда он наступил, позволь мне уйти. Долго я ждал этого часа, долго был стримером Мэдом. Теперь довольно. Прощай, твитч, прощайте сабы и ансабы, прощай, скрипящий стул!
Я тихо склонился перед уходящим.
— Я знал это, — тихо сказал я. — Ты уйдешь в инди разработчики?
— Я ухожу в Бесезду, я ухожу в вечность, — сияя, молвил Илья.
Сияя, он зашагал прочь; я проводил его взглядом. С глубокой радостью, с глубокой серьезностью смотрел я ему вослед, видел его поступь, исполненную умиротворения, видел его главу, исполненную блеска, его фигуру, исполненную света.

Надуманное недовольство этой игрой можно высказать и облечь в слова, если оно однобоко. Однобоко все, что можно помыслить и высказать, облечь в мысли и слова, однобоко, половинчато, лишено целостности, завершенности, единства. Однако же сам по себе мир, сущее вовне и внутри нас, — сам по себе мир никогда не бывает однобок. Ни человек, ни игра не бывают целиком сансарой или целиком нирваной, не бывает человек ни целиком свят, ни целиком греховен. Просто так кажется, ибо мы подвержаны иллюзии, что время есть нечто реальное. Время нереально, друзья, часто, ах как часто я убеждался в этом. А коль скоро время нереально, значит и промежуток, якобы разделяющий "The Underground Man" и идеальную игру, страдание и блаженство, зло и добро, тоже есть иллюзия.